НЕНАСТОЯЩИЙ МУЖЧИНА
РУСИК ТЕРЕХОВ
ВАСИЛИЙ РОМАНОВ
МЕРТВЕЦ
УДК 82-311.6
Русик Терехов, Василий Романов. Мертвец. − М.: Издательство «Наемник», 2020. − 103 с.
Основано на реальных событиях.
Произведение не пропагандирует насилие, не призывает к каким-либо противоправным действиям, равно как и не стремится разжигать ненависть и нетерпимость к различным национальностям и социальным группам, с различной политической ориентацией. Присутствует нецензурная лексика, сцены жестоких убийств, употребления табака и алкоголя.
Внимание, 18+
Благодарим за помощь Назарова Федора за фото с мест Осовецкой крепости и топографическую привязку.
© Русик Терехов, 2020
© Василий Романов, 2020
Пролог
Каждый из нас, будучи молодым человеком, мечтал и стремился к своей мечте. Кто-то хотел стать матросом и отправиться в дальнее плавание, кто-то хотел стать генералом, получить дворянский титул и вести войска, побеждая орды нехристей, кто-то хотел стать извозчиком, потому что любил лошадей, а те, чьи родители пообразованнее – машинистом поезда или, на худой конец – его кондуктором.
Но все мы вместе играли, бегали по улицам, ходили в церковь, в гимназию, кто мог, все вместе веселились. Ну и хулиганили конечно же. Некоторым это баловство стоило жизни. Кто-то, выбежав на мостовую, споткнулся о камень, и его раздавил конный экипаж… Неприятная конечно, смерть. Кто-то во время купания на речке запутался в сетях браконьеров и утонул. Ну или не запутался, а просто не умел плавать. Я же выбрал для себя более изощрённый способ.
Когда объявили мобилизацию, и вербовщики стали ходить по домам, собирая всех, кого можно, я решил: «Вот он, мой шанс! Уйти подальше от семьи — ведь так тяжело ютиться двадцати людям под одной крышей. Дед, бабушка, тетки, дядья, мать с отцом, ну и сестры с братом. Шанс вернуться героем, заматеревшим мужчиной, чтоб все село гордилось. С медалями, а то и орденом!» Так я тогда думал. По барабану, что мне целых осьмнадцать годков. Тогда я истово верил, что пули будут, словно заговорённые, лететь мимо, а о таких вещах, как голод или антисанитария, и вовсе не думал.
К слову, с семьей я общался относительно мало, сугубо по делу: когда поле вспахивали обшинное, аль по ремеслу (отец гончар у нас), а до него дед был, и дед моего отца. Знаю, многие осудят, ведь семья — это всё. Однако, поговорив с отцом и получив благословение, я ушёл, оставив обязанности старшего по хозяйству после отца на младшего — отец конечно не в восторге был, но, по его словам, «Родина у нас одна, а мужиков трое!»
Вот как-то так и получилось, что особо меня в селе нашем Смоленской губернии не держало ничего, кроме друга, но связь эта, видимо, не особо крепка.
Вот так как-то и вышло.
Часть 1.
И вот я в армии. Определили меня, и всех рекрутированных по жребию, а также охотников*, в пограничники, в пограничную крепостную стражу. Спустя пару дней на поезде, мы добрались до гарнизона в качестве свежего пополнения. Гарнизон представлял собой систему траншей у реки на восточном берегу, на другом — находилась артиллерия и основные постройки. Мою роту направили на выдвинутую позицию — Сосненскую, где мы посменно несли вахту, а в самой крепости унтер-офицеры учили нас штыковому бою, стрельбе и другим важным военным премудростям, на вроде хождения строем и строевых приёмов.
— А шо, — говорил мой друг и сослуживец Микола, парень лет двадцати. Мне, непривычному к чужому говору его речь сильно резала слух — будто брюкву в рот запихнул кто, — ежли вдруг немиц припрётси, шо деить будем, братцы?
— Что скажут, то и будем, — спокойно ответил, затачивая штык, более рассудительный Иваныч, ветеран Японской войны, — сами мы не много навоюем.
Иваныч был жилист, сух и ростом два аршина да восемь вершков, в отличие от пухлощекого и высокого Миколы, обладающего статью хоробра. Про таких как раз и говорят: «косая сажень в плечах».
— Да ладно, — я попытался успокоить малоросса, хотя, конечно, в тайне надеялся на подвиги (за сим же ехал), — что они дойдут до нас, энт ещё вилами по воде писано.
— Дойдут. Наша армия не такая уж и сильная — народу много, отваги хоть отбавляй! А вот патронов и снарядов мало. Вот и гибнут бойцы в штыковой против пуль вражеских.
— Блазнится мне, нам это не грозит, — заметил я, нагло ухмыляясь неизвестно чему, — склады в крепости ломятся от боеприпасов. Никакие басурманы нам не страшны! — последнее прозвучало несколько самонадеянно, но слово — не воробей.
Иваныч посмотрел на меня, вдумчиво вглядываясь в мои серые глаза. Я уже начал чувствовать себя неловко, как он, негромко усмехнувшись, ощерился, обнажая выбитый зуб из-под пышных усов щёткой.
— Басурмане, они ить разные бывают, — он вытащил из-за пазухи диковинный нож** в ножнах, украшенный по-восточному. Рукоять его составляла почти полторы пяди, а лезвие… Как я плохо не понимал в ножах, но лезвие казалось произведением искусства. Будучи всего на вершок длиннее рукояти, оно вызывало восторг: кузнец словно запечатал пламя горна в нем, волной по кромке, четверть вершка от лезвия, шла линия, разделяющая нож на два цвета — светлый металлический и черный.
— Некоторые нехристи, — продемонстрировав чудной нож и убрав его в ножны, продолжал Иваныч, — скорее себе брюхо вскроют, чем сдадутся в плен.
Это дало бы почву для размышлений, будь я постарше, но молодому недоумку, коим я и являлся, в голову шло другое.
«Нежель они не с плоти и крови?» — думал я, — «нежель не сдюжим? Нападающие-то всегда в проигрыше. У нас вона и пушки, и окопы…»
Траншеи рылись на совесть: глубиной почти сажень (только здоровенные лбы, вроде Миколы, поверх маячат макушкой), а по бокам обивались бревнами. Кое-где выдвинуты пулеметные гнезда, имеются и проходы до форта — иногда приходили унтер-офицеры, принимая донесения от фельдфебелей в штаб, но доносить пока особо было не на что — обстановка располагала вылезть из траншеи, да развалиться на травке.
Естественно в траншеи имелось и отхожее место: над ямой висело бревно, выполнявшее роль общего, как говорят в высших кругах, унитаза. Все срут, не смотря на чины и звания, и срут на одном бревне, с которого не свалиться большого труда стоит. Тот, кому пришла такая идея, пожалуй, философ: надо же было придумать такое напоминание, что все мы одинаковы, несмотря на то, как одеты, как говорим и какое положение в обществе занимаем.
Теперь самое время рассказать и о еде: кухня располагалась в арьергарде, в самом форте. Нам приходилось отправлять стрелочников с термосами или котелками, те набирали и приносили на роту.
Спали мы прямо в траншеях, иногда зажигали костры из деревянных отходов строительства траншей или же из хвороста, желая согреться холодной ночью, но в основном укрывались шинелями. В общем, вот так как-то я и устроился.
————————————————-
*охотники — те люди, на кого не пал жребий, но все равно отправились на службу вместо одного из тех, на кого жребий пал.
**в руках у персонажа танто, нож для сэппуку, добытый, вероятно, в качестве трофея под Мукденом.
Часть 2.
Это был обычный день. Мы как всегда проснулись, оделись, как вдруг начался артобстрел.
— Тревога! Боевая тревога! — метался дневальный.
Мы похватали трёхлинейки и побежали к траншеям. По пути я пригибался, опасаясь осколков, но Господь миловал, и снаряды в траншею не попадали. Пока что. Иногда, правда, присыпало и землей с бруствера – снаряды, бывало, задевали и его. Едва повернув в один очередной поворот, в лабиринте траншей, я почуял ни с чем не сравнимый запах… Даже не знаю, как его описать. Однажды, ранней весной в голодный год, мы общиной решили забить трех быков, потому как есть было нечего. Отец взял меня и брата с собой, и сунул нам по ведру. Мы зашли в сарай главы общины, где как раз и стояли бычки на заклание, привязанные ногами к столбам, таким образом обездвиженные. После крепкого удара по голове дубиной, бык завалился на бок, ему тут же распороли горло, чтобы слить кровь, а потом мужики споро содрали шкуру с быка – её тут же забрал кожевник, голову отрубили купцу-румыну (готовят они из бычьей головы какое-то своё любимое блюдо), заплативший за неё серебром грустному хозяину скотины — решения общины не оспаривались. И после этого все остальные, по очереди подходя, срезали мясо, наполняя им принесенные ушата. Брату в ведро лег солидный кусок мяса, а вот мне повезло меньше: в моем оказался кишечник, ещё бившееся сердце и поджелудочная железа. Одним словом, требуха и несколько рубленных рёбер. Каждый из органов, видимо, не осознавая смерти хозяина, продолжал выделять свои соки, наполняя коровник несравнимым ароматом. Вот, примерно тот же запах учуял, в тот момент, и я.
Пробежав далее, я узрел причину зловония: снаряд карлушек попал точно в лаз. Деревянные подпорки вдавило в землю, от взрыва они полопались. Тела убитых, от которых мало что осталось, немного присыпало землей, но несильно. На остатках, что можно было рассмотреть, отпечатались солдатские сапоги. Те подпорки, что оказались достаточно далеко от попадания, чтобы не быть поврежденными, оказались забрызганы чем-то, и при одном осознании, что это, я остановил шаг и не сдержался. Меня вывернуло моим вчерашним ужином прямо в траншею.
В тот момент, кто-то из бежавших сзади, схватил меня за шкирку, и, толкая, потолкал вперёд. От желчного запаха внутри меня хотелось блевать и дальше, но, вывернув всё, что имелось, желудок прекратил бунт, оставив меня с желчным послевкусием. Поняв, что могу идти уже сам, я вырвался и ускорил шаг.
Примерно через двадцать минут артобстрел прекратился, и в атаку пошли солдаты в серовато-синей форме, голову которых венчали шлема со стрелками.
— Нэмци! — испуганно крикнул Микола.
— Не ссы, Микола! — попробовал я его подбодрить, отхаркивая все ещё сидевшую во рту и горле желчь. Брюки я себе подпортил знатно…
— Тебе легко ховорыть… — обиженно ответил тот.
— Не дрейфь! Верь в себя и в свою веру в себя, а если не можешь — верь в меня и в мою веру в тебя!
— Ну ты наплёл! Аахахаха! — заржал конём Микола.
— К тому же, там такие же солдаты как и мы, — как бы между прочим, спокойно заметил Иваныч. На сей раз он говорил другое, полностью отличное от того, что в прошлый раз, — они тоже боятся. А ещё, они нападают, а нападающий завсегда в проигрыше!
— Дык мы жа стражники?!
— Не суть, почитай одно и то жа – медленно, разделяя слова, ответил Иваныч сосредоточенно прицеливаясь.
Его холодный, спокойный тон придал нам с Миколой уверенности, я даже забыл о прошлом разговоре, и как только враг подошел на дистанцию прицельного выстрела, раздалась команда «Пли!» и мы нажали на спуск.
Несколько тел упали, то ли раненые, то ли мёртвые — не понять, больно уж далеко они.
Начала работать наша артиллерия с другого берега.
— Ну наконец-то, проснулись, сонные мухи! — недовольно пробухтел Иваныч, — шкипидару им под хвост, аспиды антихристовы!
Я увидел, как трое немцев, стоящие близко к месту попадания снаряда прямо подлетели в высь, ад ещё и не целиком, а частями. Божечки, страху-то-страху, но и красиво одновременно! Особенно запомнился один: у него, еще в самом начале полёта, выдрало ногу, и из культи брызнул фонтан крови.
Немцы начали отступать — видимо, про нашу артиллерию немец позабыл. А зря.
Часть 3.
Мы готовились к вражеской атаке. Кому-то повезло выносить тела (по частям, ибо некоторых собрать не представлялось возможности), кому-то приказали ремонтировать уничтоженные артподготовкой части траншеи, кто-то точил штык, кто-то чистил винтовку. Но атмосфера на позиции резко изменилась: не было привычных шуток-прибауток и баек, вольные разговоры смолкли: каждый понимал, что игры в войнушку кончились, настало время готовиться к серьезному бою.
Внезапно раздался взрыв, и несколько душ, оставив на земле жуткие куски мяса, именуемые телами, оросившие траншею очередным смрадом внутренностей, отправились на небеса. Один из тех несчастных выжил, и, крича и катаясь по земле от боли, держался за то место, где раньше была нога. Сейчас там можно было обнаружить просто кусок мяса по колено, немного проглядывала желто-белая кость, и всё это прикрывалось тряпьём. Он бы так и катался, если бы его не добило следующим разрывом шрапнели. Попав ему в голову. А может, и свои добили — из жалости, хотя в такой ситуации это последнее, что мне было интересно. Дурни, решившие сократить путь с полевой кухни до позиции поплатились за свою безалаберность.
«Уж, ты погляди-ка! Столько страсти за один день…» — посетила меня неожиданная мысль, — «может и меня такая же участь ждёт? Кататься по земле, моля о смерти, и наградой мне станет не орден золотой, аль серебряный, а простая свинцовая пуля?!»
Но долго думать было некогда. Мыслям об обречённости пришло на смену действие. К тому времени мы попрятались по окопам, и снаряды больше полосовали землю, чем попадали по нам, хотя и в проходы залетало. Мы, как обычно, втроем с Миколой и Иванычем, сидели в своём окопе, обнявшись с винтовками так и пригнулись, чтобы осколки и земля от взрывов не попали бы по нам.
— И долга так стрелить будуть? — перекрикивая шум, спросил Микола.
— Доолго, — протянул Иваныч, — Немцы, они, вишь, основательный народец, педантичный, — рассказывал ему Иваныч, также перекрикавая звуки разрывов, — они попытаются как можно больше облегчить себе бой, ахтилерией побив живую силу врага, то бишь, нас. А ишшо постараются разрушить наши укрепления.
— А более точно, нельзя? — крикнул я Иванычу, желая узнать хотя бы приблизительно, сколько ещё находиться в этом аду.
Всё вокруг гремело, взрывалось, а земная твердь сотрясалась, словно от поступи Сатаны.
— Не меньше часу, — с видом знатока ответил тот.
И он ошибся. Шесть часов немцы поливали наши позиции из своих крупповских орудий. Шесть часов без еды, воды — отправлять за ними пытались, но присказка «за смертью посылать» очень точно описывала текущее положение. К выгребной яме сходить, также не представлялось никакой возможности – попасть под снаряд и потонуть в куче общего дерьма желания как-то не возникало. Ибо, как потом отпевать батюшке?! А испражняться в иных местах строго запрещалось, однако в сложившейся ситуации, и с некоторыми, судя по запаху, случались оказии, а был причиной тому страх ли, недержание ли — про то мне не ведомо.
— Приказ ротного: через двадцать минут, по свистку, выходим на левый фланг и начинаем контратаку. Передай следующему, — услышал я сбоку.
— Давно пора. Заколебали эти шумные соседи, — храбрясь как мог, ответил я, и, передав приказ, стал душой готовиться к первой атаке.
«В рост идти — это не в траншее шкериться. И пулей приветить могут, и снарядом, а то и от штыка не увернёшься…» — мыслил я, выдвигаясь к флангу, так как токмо на них не имелось колючей проволоки — не хватило видать, а может, и задумано так было.
Злые языки трепались о том, как его благородие господин комендант проиграл её в преферанс, да не кому-то, а самому генералу Брусилову!
Непонятно: на кой ляд, кавалерии проволовка колючая? Хвосты лошадям прикручивать если тока. Но злые языки трепали всякий вздор, со скуки — и ни совесть, ни здравомыслие успокоить их не могли.
Наша рота атаковала с левого фланга, а другая рота — с правого. Целей нам, солдатам, вестимо, никто не говорил, но у многих в очах читалось желание расквитаться за обстрел с позорными случаями.
«А вдруг страх?» — закралась паскудная мысля. Трусятт… Все трусят, и унтер-офицер вон, тоже трусит… Перемогём ли? С такими каши не сваришь — самого б не сварили…
«О чём я вообще? Господи, их же также, как и меня, рекрутировали! Чёрта с два мы вернемся!» — словно ушатом студёной воды облило меня. Про себя я начал читать молитву за упокой.
Раскидав дымовые шашки, рота выбежала в направлении подлеска с правой стороны позиций, стремясь прорваться как можно быстрее, чтобы остаться незамеченным для карлушек. Уже в подлеске мы сбавили темп, и рысцой направились к предполагаемым позициям артиллерии.
Лесок простирался вокруг жиденький — дай Бог, ели да тонкие липы с дубками, что на ладан дышат, не чета моему родному смоленскому лесу, даром что земли у нас не такие плодородные — глинозём один. Тьфу, на него! Как знать, быть может, когда-нибудь на месте этого леска вырастет настоящая чаща, в которой даже лесничие будут выживать наравне с волками и другим зверьём, живя безграничными богатствами природы, страшась потеряться в чернолесье в прямом смысле, когда стволы и листва деревьев закрывает свет солнышка. Хотя, если войны так и будут продолжаться, верую, чащу эту вырубят на дрова да приклады с ложем, для винтовок.
— Господи, ну что мне за блажь всякая, в голову-то лезет, когда не до этого?!
Тем временем мы незаметно приблизились к врагу, и сразу же, по команде схлестнулись, до смерти напугав немцев дружным «УРА!». Казалось, немцы настолько верили в свою исключительность, что выставили пушки в авангарде и почти без прикрытия. Кто-то побежал, кто-то попытался схватить оружие, кто-то уже стрелял по нам.
Я бросил гранату. Она упала возле ящиков со снарядами, где и взорвалась. Двое из орудийной обслуги взлетели на воздух со своими снарядами.
— В шайтан-жилэски стириляй! — кричал ефрейтор второго взвода татарин Мурад.
Третьего, почти успевшего отбежать от «шайтан-железок» на достаточное расстояние, роняя винтовку из рук и, уверен, подливу из штанин, добили точным выстрелом из винтовки. От пули 7.62 на его спине осталась лишь темная дыра в кителе. А за ней ещё. И ещё одна.
«Хватит и на меня подвигов!» — довольно подумал я, передергивая затвор винтовки. С плеч словно гора свалилась — я уж боялся погибнуть безымянным воином на этой войне, а это хуже диавольской жаровни со смолой. Смола жаровни больно жжёт душу, но осознание того, что погиб ни за что, хотя мог лепить и продавать горшки, бегать за девками, а то и шубу барскую, да серебро иметь — вот это жжёт душу сильнее всего.
Но не долго музыка играла, не долго дворяни́н плясал — довольно быстро показалась немецкая пехота, и наши силы уравнялись. Немцы пытались откатить свои пушки, но мы, скованные боем, почти не могли им помешать. Скоро прозвучал свисток — сигнал к отступлению, и мы вернулись в подлесок. Немцы, преследуя, двинулись за нами.
Тяжело дыша и иногда на бегу отстреливаясь, пока не закончились патроны в винтовке, я нёсся на свои родимые позиции. Справа и слева свистели пули, изредка высекая щепу из близлежащих деревьев. Я споткнулся, и в том месте, где я был за миг до этого, дико свистя, пролетела пуля. Видать, сам архангел Михаил меня хранит, никак не меньше. Кувырком я встал и побежал дальше что есть мочи, где нас встретили войска гарнизона. Надо ли говорить, что и у них в загашнике для беспокойных соседей из-за бугра нашелся подарок в виде доброй шрапнели, етить их в дышло? Видимо, гостям такой подарок понравился, и некоторые даже попадали от счастья, остальные, пресытившись известной на весь свет русской щедростью отступили восвояси, не желая связываться с численно превосходящим их противником. Тела немца быстро осмотрели, некоторых взяли в плен, остальных просто добили штыками, а смерть от четырехгранного русского штыка, видать пугала их больше, их же лютеранского ада. Но никому этих басурман поганых жаль, разумеется, не было.
Часть 4.
Наступила долгожданная зима (устали уже все от слякоти). После того штурма наши погнали немчуру прочь, на запад. Быт в траншеях вернулся к привычному, только чаще выставляли дозорных, помня прошлую внезапную атаку. Те, кого отправляли за едой и водой, больше не срезали по внетраншейным тропам, памятуя, о том, что было в сентябре, во время штурма. Мирный, уже почти сложившийся быт, полностью разорвало новое событие.
К нам явился генерал, блестя эполетами — сразу видно, штабной. Нас всех построили, а так как мы в строю-то пару раз всего стояли, затянулось это на полчаса. Я очень нервничал, так как построенные столь плотно всего нашего войска — прекрасная мишень для вражеских орудий, это я уже понял, так как за все время сидения в окопах немного начал разбираться, что вообще происходит в этой войне, однако немцев давно не было, так что это сводилось лишь к нервозности. Я очень надеялся, что генерал пришел с доброй вестью, и все ждал, когда же он заговорит, и, спустя нескольких козыряний коменданта и его адъютантов, он взял слово.
— Здравия желаю, чудо-богатыри!
— ЗДРАВИЯ ЖЕЛАЕМ, ВАШ-ПРЕВОСХОДИ-ТЕЛЬ-СТВО! — дружно грянул строй.
— Я являюсь представителем Генерального Штаба Российской Императорской Армии, князь Белозёрский*. Мне поручено передать приказ из Генерального штаба, — он немного замялся, видимо, раздумывая, как сказать поладнее, да посправнее, но привычная военная прямота взяла своё, — Ваша крепость — важный заслон на пути к Граево, коридор между Вислой, Наревом и Бугом, делает невозможным, прямое движение между Берлином и Петербургом. Нет более прочной твердыни на всем пути! — поняв, что ушел немного, он, кашлянув, резко сменил тему, — в связи с этим вам приказано продержаться сорок восемь часов, если сможете, то больше, — он выдержал паузу, — большое спасибо за то, что вы сделаете. Я уверен в вас, богатыри, земли русской… — не найдя больше слов, сухо закончил он, и, не прощаясь удалился.
Я стоял в замешательстве. Каменный плац словно рухнул у меня из-под ног. Когда приказывает ротный: «продержитесь пару часов, сейчас будет подкрепление!» — значит, не все потеряно. Но когда в нашу глушь является важный генерал, и говорит: «хотя бы два дня…» Ровно столько отмерил срок нам, сам штаб, а там люди явно сидят пусть и не семь пядей во лбу, но поумнее нашего.
«Сорок восемь часов…» — это засело в моей голове. Я понял, что это всё. Моя песенка спета. Памятуя прошлый обстрел, мне стало предельно ясно, что наши траншеи просто с землей сравняют. Никаких медалей, орденов и подвигов не будет. Будет только братская могила — окоп, засыпанный землёй от взрывов гранат и бомб, что отправит в полёт из пушек и мортир немчура.
Сразу после первого штурма инженерно-сапёрная группа начала копаться ближе к основным сооружениям, чтобы немцы не могли безнаказанно расстреливать нас. Прошло уже много времени, и кроме вылазок на нашу территорию да обстрелов никаких попыток штурма не предпринималось. Мы отошли на позиции, которые подготовили сапёры.
Позиции оказались ни к чёрту! Я бы лучше вернулся под осточертевшие обстрелы, на нормальные позиции. А здесь даже окопы во весь рост не везде!
Осматривая позиции, я все больше понимал, что скоро нам кранты. За это время я немного заматерел, и сейчас понимаю, что из-за снега эти позиции на самом деле НАМНОГО хуже, чем могли быть. А что будет весной, когда растает снег? А что…
Я мог продолжать негодовать дальше, если бы не начался обстрел. Конечно, прорицателем меня не назвать, но уверен, что Его Превосходительство гнал кучера, а тот стегал лошадей, сматываясь в уютный дом, в Петербург. Причем стреляли отнюдь не из тех пушек, которыми нас потчевали осенью. Разрывы от новых пушек — просто нечто, по сравнению с теми разрывами. И если Наполеон, лет сто назад, и говорил, что артиллерия — бог войны, то чтобы сказал об этом орудии сейчас?**
Мне не пришлось бежать в окоп. Теперь я выходил из окопа только в санитарную яму, потому что разводить антисанитарию там, где спишь, ешь и проводишь большую часть своей жизни самое малое — неправильно. Но от мощных разрывов, ведаю, особенно по-первой, кто-то да не добежал, это точно. Привычно ложась на плащ-палатку рядом с Иванычем и Миколой мы уже привычно гадали, сколько продлится обстрел.
— Часа два, не менее, — сказал Иваныч.
— Да вы шо, хлопцы! Часа не пройдет, уже закончат.
— Вы все неправы, — сказал я, начиная дискуссию, именуемую в народе срачем, — вы же видите, что разрывы намного сильнее. Видать, особые пушки подогнали. Непростые пушки они готовят, а зачем? — задал я риторический вопрос.
— Зачем? — непонимающе спросил Микола, — а-а-а-а, они будут стрелять! — нашелся он.
— Готовятся к чему-то, — ответил Иваныч, — значит, думаешь, стоит запастись патронами?
— Не думаю. Уверен. И не обстрел это, а артподготовка, как в первый раз.
Так и вышло. Скоро пошли немцы. Двух я убил, пока они бежали, третьего, подприсев, принял на штык, ударив снизу-вверх – это было именно то, почему боится немчура русского рукопашного боя. Четырехгранник разрывает всё на своем пути, приподнимая внутренности, а сама форма штыка отлично способствует незаживляемости раны. Сосисочник дико завизжал, травмируя мои уши, но, когда я вкрутил в него штык и вытащил его, он заткнулся. Дальше я не считал. Убивал. Дрался. Кусал. Резал. Всем происходило на рефлексах, мой внутренний голос подсказывал мне, что делать, и моя шинель все больше покрывалась кровью, покамест чужой. Но в какой-то момент я отключился.
Пришел в себя уже в лазарете. Открыв глаза, я увидел у себя на груди повязку, сидящую рядом девушку лет двадцати — сестру милосердия. В белом переднике, с красивым головным убором, как у католической монашки, только белым. Просто ангел. Вот только…
По её разговору с солдатами я понял, что это та самая «Анька». О её «похождениях» слышала вся крепость, даже на нашем берегу, а на восточном — по слухам, так почти каждый был соучастником этих с ней, «похождений».
Мне стало противно и я отвернулся от неё…
От других раненых я узнал, что же со мной было дальше. А было вот что: в завязавшейся рукопашной меня обошли и немец, в спину (ну и падла), подло пырнул штыком. Микола заприметил и убил его, в отместку. Видя, что рана серьезная (штык прошел рядом с сердцем, как сказала сестра), они с Иванычем оттащили меня к берегу, передали сестрам милосердия и вернулись в бой. С того момента прошло два дня, но до сих пор шли бои.
«Как там Иваныч с Миколой?» — подумал я. Ответом мне послужил взрыв снаряда, рядом с санчастью.
————————————————-
*взята случайная фамилия из Бархатной книги. Белозёрские — княжеский род
**речь идет о мортирах «Шкода», снаряд которой весил 300 кг.
Часть 5.
Иваныч
С момента последней атаки минуло достаточно времени, а Гарик, бестолочь такая, едрить его в корень, бестолочь такая, все ещё отлеживался на госпитальной койке. Я поспрашивал через стрелочников по просьбе Миколки — да как не спросить?! Ить, Миколка все мозги высосет, как вошь, ей богу! Ситуация невеселая — дай Бог, если через месяц вернется в строй. Но более того, этот простофиля просохатил свою мосинку, а раз казённое имущество просеял на поле боя, стало быть, походит и с простой берданкой — ибо нехрен.
А шо ж мы? Мы в том бою бились честно! Было жарковатото, как у дьявола на сковородке, хотя с Мукденом не сравнить — там еще печальнее обстояло дело! Тогда самураи дуром лезли — напролом, отстреливали боезапас, и бросались не со штыками, а с катанами своими, а меч попершпективнее штыка-то, в рукопашной будет. Боевой клич у их чудной и дикой – «Банзаи!» и шабаш! Ажник поныне заставляет просыпаться меня посредь ночи в холодном поту…
Дернувшись, я потрогал через гимнастерку танто. На месте… Клинок с хамоном* в один сяку** успокоил нервы. Увидев, как сражаются самураи, их обычай сэппуку, я зарекся сдаваться. Уж лучше так…
Бои шли пять дней. За эти пять дней мы, словно мясо на вертеле в ногайских степях, подход за подходом прожаривались на огне: медленно, но верно. На свисток заходили в бой, на два уходили, отдыхали, и снова на жар. Да уж, после трёх дней непрерывной прожарки мы и правда походили на куски мяса, «ужарились» наши роты аж до численности взводов. Пополняли нас как могли и кем могли — скорей всего, кем-то с позиции на правом берегу, явно не с других рот, что с передовой. Запоминать или знакомиться с ними даже пробовать не стал — ну их к чёрту, либо на небеса отправятся стройными рядами, либо пополнят госпиталя и лазареты своими обрубками, либо после всей ентой карусели вернутся в свои изначальные части. Одно из трёх. Но скорее всего на небеса и лазареты.
Самая главная проблема в штыковой — это спина. Я-то с собой таскал щегла этого, малоросса. Хотел ещё смоляка ентова при себе держать, да только в итоге он как сайгак скакать начал. Ерой, мат его так за ногу – поперёк батьки полез в пекло! Ну и тут уже выбора не осталось, пришлось, бяжма бяжать за им, в мои-то годы! Неслух окаянный. Уж я кричал ему, кричал – без толку! Токма т голос сорвал. Короче говоря, Микола прикрывал мне спину, я расчищал дорогу вперёд. И при отступлении, на пересменке, крайне важно быстро сориентироваться и так же быстро убежать. У большинства солдат спустя уже десять минут в магазине винтовки кончаются патроны, а со штыком за убегающим никто не погонится — только силы потратит, да ещё кто-то из сменщиков может принять на штык самого любителя поохотиться за спинами. Так что при отступлении каждый сам за себя…
Мои мысли прервал гул, где-то издалека, при чём сразу затихший.
— Ложись! — крикнул я, хватая за плечо Миколку и дергая его вниз. До меня сразу дошло, чем это может пахнуть.
Предчувствия и соображалка не обманули меня — раздались множественные взрывы по всей позиции. В ожидании продолжения мы сидели, обхватив колени руками, накрывшись плащ-палатками — сам видел, как ткань задержала осколок на излёте, вот и научил товарища; напряженная тишина, повисшая в воздухе, не спадала, постоянно нарастая, а продолжения не следовало. Мы сидели ещё минуты три, и Микола не выдержал.
— Шо, рази усё?
Ответом стала ещё одна волна взрывов. Глянув в «луковицу»***, я засёк — от залпа до залпа четыре минуты. Причём стреляли, судя по воронкам, из орудий разных калибров. «Знать, серьёзно готовятся…», — понял я. И оказался прав: обстрел не закончился даже с наступлением темноты, и завершился только к утру, хотя обстрел — это цветочки. Ягодками стало появление нового слова в лексиконе солдат – «ероплан»**** или это, как его? «Ентажерка»****, во! И слова то какие-то чудные.
Появлению их предшествовал всё нарастающий и нарастающий гул. Впервые, когда я увидел летающие конструкции, подумал, что это «жиридабли»*****, но какие-то мелкие, а стало быть, опасности не представляют; деревенские остолопы удивленно пялились на них, не осознавая опасности, впрочем, такого не смог предугадать и я, а значит не так далеко от них ушёл.
Еропланы пролетели к нашим позициям, принялись что-то скидывать. Когда это что-то упало, по всему окопу будто волна огня прошлась, ярко-алого, будто маленькие солнца, взбивая комья грязи и снега, щепы из траншейных перегородок. В десяти аршинах от меня взорвалась одна такая, хоть и не так сильно, как снаряд, но сам факт того, что упади эта штука немного позже — упала бы прямо ко мне под ноги, пугал с неистовой силой. Подпрапорщики в ужасе носились, крича на солдат, чтоб те залегли. Очевидно, что летели они к нам не с медовыми пряниками да брагой, но такого количества бомб я никак не мог ожидать — всё, что мне оставалось, просто вжимать свою душеньку в доски, коими застелили днище траншеи.
Да, у холода все-таки есть свои преимущества. Тела и их требуха быстро замерзают и не так воняют, как тёплые.
Самолёты было пытались продолжить сбрасывать свой смертельный груз, но нашлись умники, которые начали стрелять по ним из Максимок. Три ероплана один за другим превратились в факела и сорвались в штопор, пикируя в непроходимые польские топи. Остальные, поняв, что ловить им тут нечего, резко набрали высоту и, с пулеметов их было не достать, но и их точность снизилась, так как бомбы начало сильно сносить ветром.
Из-за всей этой кутерьмы, длившейся целый день, мы потеряли много солдат, долго восстанавливали свои укрепления, и — самое неприятное — в самой крепости начались пожары, на ликвидацию которых, как дошел слух, сняли даже бомбардиров и фейерверкеров, обслуживавших батарею, так что в течение всего времени пожаров наша позиция осталась без прикрытия.
В это время мы занимались бытовухой. Неприятной такой бытовухой. Кому-то повезло больше — его отправили помогать тушить пожар, носиться за провизией или восстанавливать траншеи, хотя последним занимались в основном саперы. Кому-то меньше: собирать примерзшие остатки в ведра, таскать испоганенные взрывами тела, вырванные осколками конечности. Кто-то ковырялся в дерьме в прямом смысле слова: расширял санитарную яму.
И в пятый раз мотаясь с Миколкой, на коего можно было взвалить побольше работы ввиду его роста и силушки (я-то староват уже для чижолых работ, да и по сроку службы не положено, хе-хе), в голове не было ничего. Гарик, вон, за медалями приперся, а как про двое суток услыхал от енарала — будто в душу навалил ему смердячую кучу кто, стушевался, как недоросль перед бабой на сеновале; Миколе природа силушки отмерила, но вот ума…
Деревенский, что сказать — мечтает он до Берлина дойти, попробовать сосисок немецких. А вот у меня пусто. Двое суток, два года… Никакой разницы. В голове мелькали лишь строчки переведенной штабным писарем книги самурая, у которого я изъял и танто: «На войне верность самурая проявляется в том, чтобы без страха идти на вражеские стрелы и копья, жертвуя жизнью, если того требует долг» — хорошая книга, «Бусидо»; она и стала моим кредо.
Хотя, конечно, Гарик порадуется, как вернется. Все же, больше тех злосчастных двух суток выдержали.
————————————————-
*Хамон — особый вид закалки лезвия.
**Сяку — традиционная японская мера длины (30,3 см). Все, что длиннее 1 сяку считалось коротким мечом, вакидзаси.
***«луковица» — прозвище круглых карманных часов мещан, в Российской Империи.
****«ероплан», «ентажерка» — а летали в ту пору на аэропланах – именно так, в годы Первой мировой войны, называли самолёт. Аэропланы могли быть бипланами или трипланами. В первом случае аппарат имел две несущие поверхности (то есть два крыла), во втором – три. Поэтому эти самолёты иногда называют «этажерками».
*****«жиридабли» — дирижабли.
Часть 6.
Иваныч
Обстрелы стали почти нормой на протяжении следующих дней. Окопы мы даже не восстанавливали, выбрасывали землю и всё. И лень каждый раз ремонтировать, и высовываться лишний раз не хочется; из-за этого удалось здорово снизить смертность, кстати. Так что лень – это наше всё.
Через какое-то время — дня через четыре, стрелять перестали. Многие обрадовались, кто-то по ночам даже в кулак перестал курить. Миколка, чудак, решил, что мы выиграли войну и можно уже ехать за сосисками с бражкой, но через две недели обстрел пошёл по новой – будто у ларчика музыкального завод закончился и потребовалось его перезавèсть. Причем стреляло так, что земная твердь прямо-таки содрогалась, будто извергался вулкан Фудзи-но яма, в 1707 годе, судя по трактатам японских поэтов. А было это вот как.
Однажды, посидев на бревне в отхожем месте, я возвращался обратно на свою позицию, причем с чувством полного удовлетворения о проделанной работе – давненько не удавалось так спокойно посидеть, ибо постоянно то еропланы запустят, то пушки стрелять зачнут. Были случаи, когда люди падали в свои фекалии, лишь бы от бомб спастись.
А тут передышка. И так хорошо было, что я даже самокрутку закрутил, смоля по пути. Навстречу мне бежал гарнизонный стражник, видать прижало парня, — тоже на бревно приперло. «Это дело доброе», – выпуская дым, отметил я. Стражника я знал, пусть и шапошно, как говорят в свете – звался Сашко, сам из Бреста… И надо же было такому случиться, что начался обстрел, да ишшо первый снаряд взорвался в сотне аршин от нас, но взорвался так, шо я едва равновесие не потерял. А вот Сашко повезло меньше: то ли от силы взрыва, то ли от испуга, но равновесие тот потерял. Ища опоры, он стал махать руками, и нащупал меня – в итоге мы оба полетели на холодные доски сходней. Я собирался сказать что-то вроде «всё торопитесь, молодежь», но послышался определенный звук… Короче, парень не донес.
— Черт!.. – я отпнул его от себя, дабы не замараться.
Тот, с лицом, олицетворяющим вселенский позор, больше которого не найти на всем Божьем свете, лежал, и смотрел куда-то в сторону, да всё шлёпал губами что-то. Никак молился Заступнице нашей?! Вроде и сказать что-то надо, а вроде и все и так понятно.
— Слава тебе, Хосподе! – прислушался я через гром выстрелов остальных снарядов, — никак, живой…
«Какого сатанинского бедствия?» — разозлился я, возвращаясь на позицию, — «где, чёрт их подери, наши артиллеристы, рукоблуды поганые, аспиды окаянные, а?!»
Мало того, что мыться было просто негде – баньку-то срубить не судьба для солдат, так ещё и этот обосранец! Вся наша рота и так воняла, шо не приведи Господь, так ещё и вонь, которой меня чуть не наградил этот обгадившийся бедолага, могла прибавить мощей моим «ароматам». В основном состоящим из: стойкого духа давно немытого, потного тела, и кислятины старых портянок. Так что пачкаться ещё больше, явно не хотелось, а особенно пачкать свой трофейный танто.
Но немчура должна ж таки ответить за это… Будто послушав мои мысли, появился поручик из разведчасти. Поговорив с ротным, он взял меня, Миколку, да ишшо пятерых, мне незнакомых ребят.
Мы пошли почти тем же маршрутом, каким шли в атаку на орудия немцев осенью. По пути поручик рассказывал нам о нашем задании:
— Есть информация, что немцы пригнали сюда особые пушки – «Большие Берты». Их снаряды весят по полсотни пудов, и если они начнут стрелять по фортам дальше, то нам всем придётся туго.
«Так вот шо так шиндарахнуло», — понял я, — «да этому орудию Сатаны нельзя давать и выстрела сделать!»
Снаряд в полсотни пудиков, ничего себе подарочек… От одной только мысли, мурашки пробежались по телу, в самых нескромных местах. Как Господь допустил вообще возможность существования такого ужаса?
— Ваш бродь, куда уж туже-то? — дерзнул спросить один из солдат.
— Я тебя уверяю, солдат, — поручик сделал ударение на последнем слове, подчеркивая свой статус и статус возразившего ему, — что ТОГДА, будет намного хуже, чем сейчас!
Мы подошли к немецкому лагерю незамеченными и начали обходить его сбоку, осматривая это бесовское логово, чтобы понять, где находятся это орудие дьявола. Оно само помогло нам в поисках: во время обхода мы услышали рёв выстрелов и свист полёта снарядов. Подойдя туда, мы без проблем опознали эти самые «Берты» — они возвышались над другими орудиями, словно библейский Голиаф над Давидом.
— Вот же чёрт! У нас же есть гранаты! Давайте закидаем их, чтоб боле не повадно было?! — предложил один из солдат.
Неожиданно из кустов вывернул немец, на ходу расстегивающий свою мотню. Эк, не терпится ему отлить! Мы в молчании смотрели на него. Доделав свои дела, он обернулся, и застегивая пуговки, увидел нас. От удивления он даже бросил ковыряется в застёжке, явно запутавшись в ней.
— Halt! Hende hoch! – не зная, что сказать, очевидно, выдал он первое, что пришло ему в голову.
— Тикаем, хлопци!!! – крикнул кто-то из солдат.
Мы побежали, попутно ткнув нашего общительного друга из Германии трехгранником выше груди, оставив его хрипеть и пускать пену изо рта, в гордом одиночестве. Спустя какое-то время мы наткнулись на патруль, который с ходу стал палить по нам. Одной из шальных пуль ранило поручика – ох уж эта мне гордость дворянская: всенепременно надо лезть на рожон! Честь им дороже жизни, от ить, галумные. На войне что важно? Главное выжить, а не бесшабашность свою лихую показывать!
— Микола, тикай отседа! — крикнул я, нажимая на спусковой крючок и отправляя очередного Ганса в преисподнюю, удачно прострелив ему самое ценное.
— Иваныч, без тебя не уйду! — крикнул тот, перезаряжая винтовку.
— Бестолочь, в штаб-то, кто доложит?!
— Ерой, мать твою за ногу! – едва удержался я от плевка. — Забирай его благородие и катись отседова к едрени Фене, понял?! А мы вас прикроем!
Я не видел, как он уходил, но стоны раненого поручика прекратились. Мы начали отступать в другую сторону, отводя немцев на себя, но через некоторое время, как кончились патроны, спетляли к топям, сверкая пятками аки зайцы, прячась за деревьями. За это время мы потеряли двоих — один получил пулю в плечо и его вынесло из-за дерева, за которым он прятался, где смерть не заставила себя долго ждать — вывалившегося пристрелили следующим же выстрелом. Из-за того, что одна из пуль попала в лицо, рикошетом от камня, и осталась в его голове. От чего глаз, вылезший из глазницы, делал того солдата похожим на восставшего из могил мертвеца, жаждущего сражения. Второй же стражник оказался подорван гранатой, пока лёжа перезаряжал заклинившую винтовку. Вид был такой, кубыть его задрал Топтыгин — у неё не доставало большого куска лица: от самой сопатки, ажник до темени.
Наконец, мы оторвались от них по тропам, известных одним нам, через топи. Когда мы возвращались к крепости, наши артиллеристы уже работали по какой-то точке. Готов поспорить, это были те самые «Берты». Моё чувство мести за напрочь испачканную рубаху было полностью удовлетворено.
Часть 7.
Наконец-то я вернулся на передовую — лежать, обмотанному аки гигипетская мумия удовольствие сомнительное, но с другой стороны, ночной горшок вонял меньше, особенно потому, что убирал его я не сам, да и ночью я не мёрз под шинелью, а спал в мягкой и теплой кровати.
Для раненых организовывали досуг — читали стихи местные поэтессы из сестёр, пели песни под аккомпанемент гармони иль свирели, приходили даже фокусники, ставили сценки из военной жизни одевая собачек в немчурскую форму. В общем, веселили нас, как могли. На каждой прикроватной тумбочке цветы — вежливо всё, культурно. После окопов первое время аж тошнило, от такой смены общения – в окопах унтера по матушке кроют, а тут всё на «будьте любезны, не соблаговолите ли вы приподняться — я вам подушку поправлю», тьфу, ажник бесит! Но к хорошему быстро привыкаешь, особенно к кофию с мятными пряниками (очень вкусно!).
Возвращаясь, я гадал, а встречусь ли со своими товарищами? Не знаю, что там происходило, но в какой-то момент стреляли так, что с потолка извёстка сыпалась. По доходившим с большими задержками известиям, бои в тот день шли пять дней. Впрочем, стреляли недолго, к моему счастью.
Вернуться на старое место мне не удалось — как выяснилось, енаралы приняли решение отойти на вторую линию траншей. Пришлось мыкаться и искать по табличкам, а также расспрашивать проходящих мимо страдников и солдат, чтобы найти в этом муравейнике своё место — место 101-го полка.
Эти поиски натолкнули меня на своеобразные измышления. Примерно так же выглядит и поиск своего места в жизни. Поди, найди его в этом муравейнике. Случайные встречи будут помогать, какие-то знаки свыше, в моем случае — указатели. С кем-то мне сейчас по пути, а кто-то, идя навстречу, глядь-глядь, да и толкнет плечом, норовя нечаянно иль нарочно уронить в грязь. Так бы я и петлял, но на плечо мне опустилась рука. Не тяжелая, но плечо обхватило цепко. Я обернулся.
— Иваныч! — радостно заголосил я, — ты как?..
— Опыт, хе-хе, – он покрутил ус, довольно улыбаясь, — идем, сайгак, мы для тебя местечко попридержали.
По пути Иваныч все же не выдержал и высказал мне всё, что обо мне думает. Мол, быстро я бегаю и за спиной не смотрю, и что, если бы не они с Миколкой, уже играл бы я в шахматы с ангелами. Я молча кивал ему в спину, смотря на седеющие волосы под фуражкой. Дай Бог всем таких наставников, которые и поддержат, когда надо, и обматерить по-родственному не побоятся.
Довольно скоро мы вернулись. Миколка соображал обед, переливая из большой фляги в котелки суп. Увидев меня, он, осклабившись, принял у меня котелок.
— Гарику много не наливай, – улыбаясь, произнес Иваныч, — глянь какую ряху-то отъел, — он ущипнул меня за шею. Раньше подобное провалилось бы с треском — особо комплекцией я похвастать не мог, но у старого солдата прокатило; видать, и впрямь я стал дороднее.
Долив суп, он выпрямился, протягивая еду. На его груди блестела медаль на чёрно-рыжей ленте, с ликом Святого Егория Победоносца на коне, пронзающего змия.
«Откуда?!» — приняв котелок, молча подивился я, с лютой завистью, – «почему он, почему не я?!»
Растерянно обернувшись, я увидел такую же у Иваныча.
— Шо, по нраву? — ухмыльнулся тот, — не попал бы к сестрам, ходил бы с такой же.
Расспрашивать никого ни о чем не требовалось — Микола все рассказал сам во время еды. И про разведку, и как поручика тащил, и как Иваныч остался. И в таких красках, что я уж сомневался — а не брешит ли, собака сутулая? Но медаль, покачиваясь на гимнастерке, подтверждала его слова красноречивее любого свидетеля.
Активных боевых действий почти не велось – траншея вновь жила своей жизнью. И мы, и немцы ограничивались вылазками, но настоящих сражений не происходило. Прошел слух, что у немцев меняется командование.
Казалось, что ловить уже нечего – все что можно уже выловили, и сейчас меня стали посещать мысли о смысле этой войны. В газетах писали, что всё из-за меткого Прынсипа какого-то Гавриилы, выпустившего пару пуль в герцогскую задницу одного австрийского вельможи, из-за чего австрияки закономерно объявили войну нашим братушкам, а наш Великий Анпиратор впрягся за них, и как снежный ком понеслось.
Но в действительности за что мы воюем? За Родину? Фигушки! Мобилизация была объявлена до нападения. За царя? Да пошёл он к лешему, на север и в горы, этот царь! Почему я должен ни за что променять удобную койку и пуховое одеяло на жесткие доски и тонкую шинель, теплый горшок на вонючую яму, чистую родную избу или госпиталь с газетами к обеду и чаю, на воняющие говном и ошметками требухи окопы, где вместо сестры милосердия в роли будильника выступает немецкий снаряд?
А какой смысл воевать ни за что? Непонятно.
— О чем задумался, звездочёт? — спросил меня Иваныч.
Я решил выложить как на духу:
— Я тут раздумывал, зачем мы воюем? Могеть ты просветишь меня, а?
— Потому что приказ такой, Гарик. Есть такая обязанность — Родину оборонять! Вот они хотят захватить нашу страну, а мы не даём им.
— Но ведь мы первыми объявили войну! Мы первыми начали мечи ковать! Мы…
— С чей-то ты решил, что мы первыми объявили?
— В госпитале к нам заходил там один, умник, фокусы нам показывал и раздал нам втихаря листовки, подписаны были чудно — РСДРП. А в них написано, что царь наш сам войну развязал за ради капиталистов, чтобы по больше христианского люду известь, и что жана евоная — шпиёнка германская! И…
— А ну милок, хлебало закрой-ка! А то я тебе зараз зубья-то посчитаю, да за такие речи сам в госпиталь упеку, вот — гляди чё есть:
Иваныч дал газетную вырезку, бережно сложенную в тряпочку, из нагрудного кармана суконной гимнастёрки, от 20 июля 1914 года.
— На т-ка, милок, глянь сюдой, что там написано?! Ты ж, доброволец, так?!. Ты пришел за славой, да медалями, так?! Так! Раз взялси воевать — так воюй! Горемыка, ишь ты расслабило его на больничной койке. Гляди какой, а?! Неужто зазря сидел ты в окопе, пошти два года? И на тебя подвигов хватит, болезный!
— Хотелось бы верить в это, – хмуро кивнул я, читая газетную вырезку.
— Сие не твоя забота. Твоя забота, перьво-наперьво, думать о том, как победить врага. Не о том, как вернуться. Не, о доме — продолжил поучать он меня, — когда ты ушел на фронт, все предай забвению. Есть только ты и враг. Так делают ипонцы, а уж они-то воины ладные.
— Ты, видимо, сильно впечатлён ими? Басурманями этими?*
— Конечно, — он замолчал, смотря куда-то в небо, словно в его голове проносились некие события из прошлого, — не парься, что у Миколки раньше медаль. Брось все эти мысли поганые да меня держись, и все у тебя будет!
Он говорил про девок ладных, повышенное жалование, про военную пенсию, до которой ему всего-то три года осталось. А я думал в это время о том, что все же Иваныч хороший человек и наставник, и какая же я все же, покамест, бестолочь. Недолжно мужчине задуматься о том, за что он сражается в ходе драки. Думать надо было до или апосля, теперь то уж поздно.
————————————————-
*Иваныч — первый виабушник (жапонист) в мире. Виабушник (жапонист) — почитатель всего японского
Часть 8.
В этот день выпала моя очередь нести харчи с полевой кухни. И как назло дали усиленный паёк. Июль, не так давно кончился Петров пост, и командование предпринимало попытки подкормить пытавшихся держать пост хотя бы умеренно (а держали все, если так решил кашевар, но тот особо не лютовал). Посты, в силу обстоятельств, мы хоть и старались, но блюсти не могли, да простит нас, грешных, Господь. Ладному воину нужна справная еда, на одной каше особо не развоюешься. Хотя один, поповий сын, что охотником пошел, попробовал поститься. Через неделю уже побледнел, злой весь ходил. А позже такие мешки под глазами появились, что хоть отруби в них собирай, так что дело это он бросил.
Шло нас четыре человека — мы несли ящики с тушняком, сгущенкой, и спиртом. Этого всего в крепости хватит надолго, даже если передовая позиция падёт. По пути вновь радовал глаз мирный быт в траншее. Звучит бредово, не так ли? Так оно и есть: весь этот мир словно из горного хрусталя готов треснуть в любой момент. А пока солдат дарит нарванные за крепостью сестре милосердия ромашки, офицеры играют в шахматы, а бомбардиры (делать им нехрен, лодыри), сообразили оркестр. Кто-то играл на гармони, кто-то играл на сопели. Рядом с ним, видать, бывший пастух в погонах канонира (единственный, все остальные, как я успел углядеть, бомбардиры), играл на брёлке, и последний, в отличие от такой же, как и я сам безусой молодёжи, воин с выглядывающими из-под фуражки черными волосами и аккуратно подстриженной черной бородой, сидевший на ящике из-под снарядов и дополнявший все это игрой на свирели. Играли они неплохо — так бы и остановился, развесив уши, но увы, приказ. Впрочем, артиллерия, что с них взять… Видимо, их основная задача — это вырезать разные дудки и играть на них.
Но стоит прогреметь выстрелам с запада, и весь этот хрустальный мир рухнет, не оставив и следа. Артиллеристы помчат к орудиям, инфантерия — в бункеры, а офицеры к коменданту, за карты.
Пройдя до траншей, я спустился первым и начал принимать ящики, которые мне передавали. Когда же последний оказался внизу, остальные спустились. Мы донесли ящики до позиций своей роты, разнеся их вечно падким на еду, а в особенности на сладкое, солдатам. Всё чаще и чаще случались перебои с поставками патронов — от харчей-то на складах шкапы ломились. Артиллеристы жаловались на нехватку снарядов. Про пулеметчиков и говорить нечего — стреляли редкими и короткими очередями.
Комендант наш создал роту гренадёров — охотникам дали ножницы для резки проволовки, гренады (гранаты) и саперные лопаты. Бывалые солдаты, на вроде Иваныча только пальцем у виска крутили, но так, шоб никто не увидел.
— Будет чем отбиться, когда патроны закончатся – сказал, узнав о таком, старый воин.
Но хоть у меня обнова — Иваныч поменял мою берданку на драгунский карабин Мосина (откуда он взялся, ведь кавалерии у нас не было) — короче по длиннее, чем стандартная Мосинка (очень удобный и ладный). Случилось это в конце июня, потому как уже почти полгода прошло, а я все еще… Нет, я ВСЕ ЕЩЕ ХОДИЛ С ДРЕВНЕЙ КАК ГОВНО МАМОНТА БЕРДАНКОЙ. Уж не знаю, на что он её выменял у интендантов на оружейном складе, но догадываюсь, что дело было в тушняке и спирте в пост. На все вопросы Иваныч лишь, лучисто улыбался, теряя улыбку в густых усах. Но в один момент серьёзно сказал: «Гарик, смотри мне, не посрами ружжо, карабин мне не дёшево обошёлся. В следующий раз утрачивай оружье только вместе с головой!»
Вечером возле костра, разогревая банки тушняка, сидели трое — мы с Иванычем и Миколой. Он должен был завтра уйти в крепость охранять склад часовым, и мы со спиртом и тушняком провожали его.
Вспоминали пережитые вместе невзгоды, рассказывали байки из довоенной жизни. Я понял, что все-таки благодарен этой войне за то, что свела меня с этими людьми, и что хотя бы за них мне стоит сражаться, хоть и медаль в ближайшее время мне точно не грозит. Бог с ним!
Часть 9.
Вчера мы проводили Миколу, и сегодня поутру нам с Иванычем было немного скучно стоять на дозоре — мы теряли одного из постоянных собеседников. Хоть и летнее утро, а все же утро: роса, прохлада, пришлось накинуть шинели и плащ-палатки. С момента последних обстрелов минуло много времени. Это радовало и настораживало — немцы могли предпринять какую-нибудь пакость, в любую минуту. Терзало тревожное предчувствие.
Вдруг я увидел ЭТО — серо-зеленый туман. Вся трава возле него чернела, а листья под первым же порывом ветра опадали с деревьев.
— Ааа! — вырвалось у меня, — Спаси и сохрани! Иваныч, что это??
— В душе не чаю… — побледнел Иваныч, — бегом к ротному, доложи…
— Газы! — раздались крики по всей траншее.
Я заметался, не зная, что делать: то ли бежать к ротному, который наверняка уже знал о каких-то газах, то ли тут оставаться, с Иванычем.
— Что делать? – я не знал, что газы — это оружие, но подспудно чувствовал страх перед этим серо-зелёным облаком, надвигающимся на нас с приличной скоростью, попутного ветра — Это немецкая шутка такая?
— Бери тряпки, мочи в воде и делай как я, если хочешь жить! — дернул меня за руку Иваныч, исчезая в траншее без приказа. По пути он искромсал ножом свою шинель, получив три квадратных отрезка и два длинных, достаточных, чтобы обернуть вокруг головы. Облив квадратики, пядь на пядь, остатками воды из фляжки, он приложил их себе ко рту.
— Обвяжи! Быстрей! – торопил Иваныч. Стараясь унять спешку и волнение, что передались мне от Иваныча, у меня вышло сообразить ему некое подобие намордника, после чего Иваныч сообразил и мне такую же повязку.
— У меня воды нет!!! За ночь всю фляжку опростал! — в панике прокричал я.
— Ссы на тряпку, дубина! – сдавленно, сквозь повязку, крикнул Иваныч.
Было не до брезгливости, пришлось внять совету Иваныча, и «смочить».
— Не открывай глаза и старайся не дышать. А ишшо плащ-палаткой голову прикрой, — наказал он.
Когда туман, представляющий собой, не иначе как дыхание самого диавола, дошел до нас, мы были готовы его встретить — моя морда уже готова была нырнуть под плащ, кое-кто заканчивал заматываться в бинты из полевой санчасти. Всё происходило без лишней спешки, много кто даже не представлял к чему идет подготовка. Как и я — времени теребить Иваныча не было, потом расскажет, если надо.
Когда газ подошел совсем близко, я упал в доски, накрывшись, как было велено, плащом, и задержал дыхание, но вечно так продолжаться не могло. Биение моего сердца становилось все громче и громче, отбивая дробь в висках, легкие жгло огнем. Через силу я сделал небольшой выдох и снова вдохнул — благо под плащом имелся небольшой запас воздуха. В нос проник едкий запах чеснока и прелого сена. Во рту появился вкус железа, как будто крови наглотался. А дальше… А дальше что? Я начал мысленно молиться, чтобы газ прошел как можно скорее, ведь внутренние ходики подсказывали, что долго я не продержусь. Максимум минуту. Внезапно я ощутил, как сильно стало щипать — нет, разъедать! — кожу рук, которые остались вне плащ-палатки.
«Хорошо, что я закрыл глаза и накрылся…» — продолжая молиться, понял я, — «спасибо тебе, Иваныч… А звать-то тебя как?! Не знаю! Выходит, ничего о тебе, кроме отчества, морщинистого усатого лица, да карих — желтоватых от старости глаз ничего о тебе не запомнится, коли чего. Спрошу? Доживу и спрошу!»
Леший уже с ними, медалями энтими, когда против тебя прогресс человеческий ополчился.
«Ить самая опасная тварь на свете — энто человек! А его задумки ишшо опаснее…» – не раз говаривал Иваныч.
Ой прав, как прав — понимаешь только сейчас! Тут лишь бы выжить, а там хоть трава не расти…
Через какое-то время мне все равно потребовалось вдохнуть. Легкие обожгло словно огнем, меня затрясло и чуть не вырвало. Поняв, что чистого воздуха более нет, я приоткрыл глаза (зачем, дурак?) – их словно дымом от костра повыело, и, поднявшись и щурясь, бегло осмотрел наши позиции. Газ никуда не ушел, лениво волочась на восток, будто нарочно никуда не торопился, особливо в низинах. Надыть на бруствер что ли подняться? А то вся гадость на дне окопа скопилась.
— Что ж мы, так и умрем? — вопрошал солдат, лежа рядом с нашим ротным офицером, проходивший рядом, тут же и принявшим неравный бой с газом.
— Из штаба никаких указаний не поступало, — осадил его офицер, — значит, так и лежим.
— Ваш бродь, ить газ вона, на дне собралси, дозвольте на бруствер приподняться — так кубыть его поменее?!
— Рота, кто в силах, на бруствер! — крикнул подпоручик.
Мы залезли на бруствер, а кто и перед ним — лежали в ожидании атаки немца. Мне пришлось сделать ещё один вдох и тут же я содрогнулся от сильнейшего приступа кашля. Не в силах противостоять ему, я закашлялся и почувствовал, как что-то отхаркивается, и это была нихрена не мокрота. А лёгкие заболели так, как будто я только что выхаркал их часть. Казалось, горло хочет вывернуться изо рта, чтобы стряхнуть с себя какую-то грязь. Потом услышал шаги и немецкую речь.
Господин офицер поднялся.
— Воины… Нет, братцы! Терять нам нечего. Справа газ, слева газ, спереди и сзади такая же отрава эта, немецкая. Всё равно все помрем аки мухи, так давайте хоть колбасников с собой прихватим?! Ну же, братцы?! Дадим жару немцу?!
— Добре!..Дадим! — послышалось несколько хриплых криков, срывающихся как один в неистовый кашель. «Как же так…» — осерчал я. – «То есть как… вот так просто, помрем?!»
Я глянул на Иваныча — повязка из его же шинели вся алела от крови, сквозь кашель, он лез рукой за пазуху, стараясь что-то нашарить, катаясь по постеленным доскам от боли вправо-влево.
«Я не хотел помирать! Я… Я же за медалями пришёл…» — в некоторой растерянности моя душа пыталась осознать свою смерть. И тут до меня дошло. «Наставив винтовку на врага, будь готов получить пулю в ответ!» Всё стрелял, да стрелял, а с самого как с гуся вода. Выходит, настал мой черёд. А стало быть, пока еще на ногах стою, надо бы побрыкаться.
Все способные держать оружие поднимались, и поднялись они в полный рост, то и дело сгибаясь от кашля. Мой взгляд упал на Иваныча: он уже не мог идти, но, сжимая в руке трофейный нож, втыкая его в землю и подтягивался за ним. Яростно сжимая глаза, он полз на запад, на встречу врагу. Старый солдат шёл в свой последний бой, вернее полз. «Он что, совсем не боится смерти?» – удивился я. – «Как же так? Как её можно не бояться? Я вот боюсь. Даже подпоручик – и тот боится. Вроде не показывает, а рука дергается и трусит, мелко-мелко!»
Кто не мог идти и стрелять, помогали чем могли: молча протягивали обоймы, подставляли плечи, помогая залезть на бруствер тем, кто смог найти в себе силы вылезти из окопа, крестили вслед.
— Давайти, робяты! Дайти им гадам, в гроб иху душу мать, шоб у них повылазило! — слышались кашляюще-плачущие голоса тех, кто не нашёл в себе силы встать.
Во всех концах линии окопов стоял лающий кашель, утробные звуки рвоты, как будто люди заживо выблёвывали свои внутренности. Почему как будто? По сути так и было.
Всего способных идти в атаку людей было меньше сотни. Это было как-то буднично. Меланхолично, не торопясь, мы выходили. Кто-то, харкая кровью, падал, не сделав и двух шагов. Кто-то больше. Не знаю, сколько нас вышло. Иваныча, злобно рычащего и кашляющего как от запущенной чахотки, я уже даже не слышал, а разглядеть что-то внятное, в этом сизом тумане было невозможно. «Жалко Иваныча, хороший мужик был…»
Выйдя из серо-зеленого облака, я увидел врага. Снова закашлялся, едва не захлебнувшись от отхаркивающейся субстанции, быстро неспособной пройти сквозь плотную ткань намордника. Из-за вражеских солдат нельзя было увидеть леса; завидев их, я обомлел — их было очень много. Серая форма, черные намордники со стеклянными окулярами для глаз и хоботами, уходящими за спину. Голову венчал черный гербовый шишак со стрелкой. Патронов на каждого у меня точно не хватит. Они тоже остановились, удивленно смотря на нас из-под своих намордников, тыкая в нас пальцами, переглядываясь. Вдруг вспомнился образ того солдата, которого я назвал мертвецом, жаждущим битв. Иронично.
Но скоро эти мысли отошли на задний план. Глаза слезились от газа, но я все еще мог совместить мушку с прицелом и нажать на спуск. Раздался гром выстрела, и один враг упал замертво. Моему примеру последовали другие выжившие. Передние ряды немцев повернулись и бегом дернулись в сторону своих позиций – только пятки сверкали, цепной реакцией за ними побежали другие, толкаясь, сбивая и топча друг друга. Слабея, я сделал последний выстрел в спину убегающим врагам. Не справившись с отдачей, я упал, больно ударившись головой о землю. Дышать становилось все труднее с каждым мгновением.
Издалека послышались звуки выстрелов, а рядом звуки разрывов и крики немцев — заработала наша артиллерия. «Сполна расквитаемся…» — успел подумать я.
Затухающее сознание уловило звуки артиллерии… Нашей артиллерии.
— Так их, гадов…
Эпилог
Прошло уже много времени, но он все ещё выполнял свою задачу.
Открыв банку, он со скрипом вскрыл ножом банку тушёнки. Жрать её было уже невозможно без хлеба, но другой еды не имелось, равно как и хлеба – сухари зачерствели до состояния окаменения, и он позабыл его вкус, так что пришлось через силу впихивать в себя тушёное мясо.
Стеариновые свечи тоже «кончились». Несколько лет назад случайный огарок свечи устроил на складе пожар — ему пришлось бороться с огнём, даже сильно угореть и обгореть при этом. Но весь запас свечей и спичек погиб в адской стихии. С тех пор жил в полной темноте. Хотя за годы вынужденного заточения глаза привыкли к мраку, и он научился ориентироваться в пространстве. Но тут новая напасть — крысы!
Как он с ними боролся, кто бы только знал — истребляя десятками и сотнями, устраивая им нехитрые ловушки, прокалывая штыком и убивая прикладом. Но эти твари плодись сотнями и тысячами. Если бы он не боролся с ними — всей еде на складе наступил бы конец в течении года. Бесконечная война с крысами развивала животное чутьё, нюх, фантазию и отвлекала от одиночества. Крыс он чуял даже по запаху, слышал, как они перебирают своими мелкими коготками по полу — точно определяя местоположение каждой твари.
Вдруг тишину разрезал шум шагов и отблеск факела.
— Стой! Кто идёт? – окрикнул идущих часовой.
Шаги стихли.
— Ты кто такой?
— Вы задержаны за попытку проникновения на военный склад Российской Империи!
— Матка Боска! Это розыгрыш?! Пан, отбросьте шутки! — перекрестился солдат и рванул наверх.
— Стой! Стрелять буду! — снова заорал часовой и дослал патрон в патронник.
Но болтуна и след простыл.
«Жаль… Хоть какое-то разнообразие было бы…» – расстроился боец, почесывая затылок через отросшую гриву, одновременно думая, как бы подстричься, а то ить поручик за такой фасон прически не похвалит.
Но приключения на этом не окончились – на следующий день пришли солдаты, офицер, и тот же незваный гость.
— Стой! Кто идет?
— Командующий Осовецким воеводством пан Прилуцкий. Кто ты такой?
— Часовой. Охраняю военный склад Российской Империи.
— Такого государства больше нет. Ты можешь покинуть пост!
— Как нет? Этого не может быть… – уверенный тон говорившего, а также поблескивающие на погонах звёзды, в свете факела, почти убедили часового в том, что он не лжёт.
— В октябре 1917 года был проведен государственный переворот, результатом которой стал раскол Российской Империи на Финляндию, Республику Польшу, и другие государства, слившиеся в Советский Союз.
По щекам часового катались слезы обиды.
За девять лет бессменного и бессмысленного поста Микола возмужал, но так и не смог сдержать слез…
Нет даже самого царя, не говоря уже о разводящем караула. А территория, которую он охраняет, теперь принадлежит Польше. После продолжительного молчания Микола спросил, кто в Польше главный, и, узнав, что президент, потребовал его приказа. Лишь когда ему прочитали телеграмму Пилсудского, часовой согласился оставить свой пост и позволил вывести себя из подземелья.
Польские солдаты помогли ему выбраться наверх, на летнюю, залитую ярким солнцем землю. Но, прежде чем они успели рассмотреть этого человека, часовой громко закричал, закрывая лицо руками.
Лишь тогда поляки вспомнили, что он провел девять лет в полной темноте и что надо было завязать ему глаза, перед тем как вывести наружу. Теперь было уже поздно — отвыкший от солнечного света солдат ослеп.
Его кое-как успокоили, пообещав показать хорошим врачам. Тесно обступив его, польские солдаты с почтительным удивлением разглядывали этого необычного часового.
Сильно заросший, с запахом давно немытого тела, слепой, но в чистой шинели и новой форме. Несмотря на то, что мыться не удавалось — воды хватало только для питья (на дне подземелья он штыком выкопал несколько ямок, куда собиралась в лужицы вода) Микола каждую субботу соблюдал «банный день». Менял полностью свою форму и портянки. Ему повезло что кроме еды на складе лежало и обмундирование. Он надевал свежую сорочку и кальсоны и, аккуратно сложив свое грязное белье, клал его отдельной стопкой у стены каземата. Эта стопа, растущая с каждой неделей, и была его календарем, где четыре пары грязного белья обозначали месяц, а пятьдесят две пары — год подземной жизни. Когда настал день его освобождения, в этом своеобразном календаре, который уже разросся до нескольких стоп, накопилось больше четырехсот пятидесяти пар грязного белья.
Именно поэтому он точно знал сколько дней и ночей он простоял на своём бессменном посту.
Прошло почти девять долгих лет, как он заступил на свой пост.
Затворника привели в порядок (помыли и постригли), а затем отвезли в Варшаву, к лучшим столичным окулистам. Там осмотревшие его врачи установили, что он ослеп навсегда. Жадные на сенсации журналисты не могли проигнорировать такое событие, и вскоре история, о забытом постовом, появилась на страницах польских газет. И, по словам бывших польских солдат, когда офицеры, читали эту заметку то, говорили им: — «Учитесь, как надо нести воинскую службу, у этого храброго русского солдата!».
Солдату предложили остаться в Польше, но он нетерпеливо рвался на Родину, хотя Родина его была уже не та, и называлась по-другому. Советский союз встретил солдата царской армии более чем скромно. И подвиг его остался не воспетым, поскольку не было, по мнению идеологов новой страны, места подвигам в царской армии. Ведь только советский человек мог совершать подвиг. Реальный подвиг реального человека превратился в легенду. В легенду, которая не сохранила главного — имени героя. Но мы то с вами знаем его. Простоявшего 9 лет на посту часового, следы в СССР теряются. Официальная история больше ничего о нём не знает*.
«Атака мертвецов» описана в советских учебниках для военачальников в трех строках.
Самое полное пособие по этой теме — книга «Оборона Осовецкой крепости».
————————————————-
*реальный случай.
Сведения об авторах
Русик Терехов, одна из ключевых фигур проекта Наемник после гибели его основателя. Родился в 2000 году в Москве. В 2019 году отчислился по собственному желанию из ВУЗа уйдя служить по призыву. Мастер спорта по тхэквондо. Фанат пива Стаут, русского масла и финских ножей. Начинающий писатель, ближайший друг и помощник Сергея Завьялова.
Василий Романов — это его литературный псевдоним. Имеет высшее образование и среднетехническое. По первой своей профессии строитель промышленных зданий. Участник нескольких локальных войн, поэтому тема войны ему очень близка. Принадлежность к силовым структурам заставляет его писать инкогнито.
Авторы: Русик Терехов, Василий Романов
Редактор: Затупок — весь текст испоганил своими правками
Корректор: Маргинальная мразь
Ассистент и оформитель: и как после тебя читать, мудила?
Наш сайт: naemnik.su
Группа ВК: vk.com/naemnik_su